Фадва открыла глаза.

Она в шатре. В мужском шатре. Одна. Она опустила глаза. Ее руки и ступни выкрашены хной. На ней ее свадебное платье.

Она вспомнила, как мать и тетки одевали ее в женском шатре. Раскрашивали руки. Переговоры о размере выкупа, выставка ее приданого. Пение, танцы, пир. Потом процессия, и она, Фадва, во главе. А теперь она одна в шатре незнакомца, ждет. Снаружи до нее доносятся смех, барабанный бой, свадебные песни. Перед ней кровать, застланная шкурами и одеялами.

Теперь у нее за спиной появился мужчина.

Она повернулась лицом к нему. Стройный и изящный, он был одет, как бедуин, в черный свадебный наряд. Он протянул к ней сложенные ковшом руки, и в них лежало самое прекрасное ожерелье, которое она когда-нибудь видела: прихотливо переплетенная цепочка из золотых и серебряных звеньев и диски безупречно гладкого сине-белого стекла, все пронизанные золотыми нитями. Казалось, он взял свой дворец и превратил его в безделушку, чтобы она могла носить тот на шее. Она протянула руку и прикоснулась к ожерелью пальцем. Стеклянные диски тихо зазвенели.

«Это мне?» — прошептала она.

«Если ты согласишься его принять».

Его глаза словно плясали в свете лампы. Она видела в них желание, и оно не пугало ее.

«Да», — прошептала она.

Он надел на нее ожерелье, коснувшись рукой ее шеи. От него пахло теплом, как от камня, долго лежавшего на солнце. Его пальцы медленно двинулись вниз, по ее плечам и спине. Она совсем не боялась и не дрожала. Его губы прижались к ее рту, и она уже целовала его, как будто ждала этого много лет. Его пальцы зарылись в волосы Фадвы. Одежда расшитой кучкой уже лежала у ее ног, а его руки ласкали ее грудь, и девушке не было страшно. Он легко подхватил ее на руки, и она оказалась на кровати, и он был рядом с ней, был внутри ее, и это оказалось совсем не больно, совсем не так, как пугали ее тетки. Они двигались в такт, никуда не спеша, как будто все время на земле принадлежало им, и она откуда-то точно знала, что ей делать. Она целовала его рот, и обвивалась вокруг него, и кусала губы от наслаждения, и цеплялась за него так, словно он был смерчем, уносящим ее прочь…

«Проснись!»

Случилось что-то очень плохое.

«Фадва! Проснись!»

Земля задрожала под ними и тряслась все сильнее и сильнее. Шатер начал валиться им на голову. Он пытался освободиться, но она цеплялась за него, не отпускала, боялась остаться одна…

«Фадва!»

Она держала его изо всех сил, но он вырвался и исчез. Шатер и весь мир вокруг накрыла тьма.

Над лагерем бедуинов Джинн корчился на крыльях ветра. Еще никогда в жизни ему не было так больно. Он был растерзан, разорван на куски, почти уничтожен. Смутно он сознавал, что зашел чересчур далеко, что позволил себе заплутать в ее снах и фантазиях. Ему понадобилась вся его сила, чтобы освободиться. Другой, более слабый джинн пропал бы без следа.

Какое-то время он оставался на месте, стараясь восстановить силы перед возвращением домой, — в таком состоянии, как сейчас, он мог стать легкой добычей для любого врага. И если ветер и доносил до него испуганные крики людей, вопли женщин и крики ее отца, он старался их не слышать.

19

Джинн бежал, держа Голема на руках.

Он решил отнести ее на Бауэри и спрятать там в таком закоулке, куда не осмеливается заглядывать полиция. Поднявшись по ближайшей пожарной лестнице, он пустился бежать с крыши на крышу под множеством любопытных взглядов, следящих за ним из темноты. Женщина была тяжелой и оттягивала ему руки мертвым грузом, поскольку все еще не пришла в себя. Возможно, он переусердствовал, пытаясь ее остановить. Если ей понадобится помощь, кого звать? Он подумывал, не отнести ли ее в лавку к Конрою.

Она дернулась у него в руках, потом еще раз, да так, что он споткнулся. Замедлив шаг, он нашел укромный уголок за дымовой трубой и опустился на крышу, все еще держа Голема на руках. Его взгляд упал на сожженную блузку, и он болезненно поморщился. Спутанные волосы закрывали Голему лицо, а красивые гребни с вырезанными розочками выпали где-то по дороге. Он не слышал ее дыхания и пульса, а кожа у нее была такой холодной, словно он держал на руках труп. Зато ожоги на груди быстро заживали, и следы его пальцев исчезали прямо на глазах. Может, она затем и впала в беспамятство, чтобы ее тело могло себя вылечить?

Он перехватил ее поудобнее, и что-то сверкнуло между лохмотьями: цепочка и на ней большой прямоугольный медальон с простым замком. Он вдруг вспомнил их разговор на крыше водонапорного бака и ее слова, которые тогда так встревожили его: «Я знаю только, что никогда не должна причинить вред человеку. Никогда. Лучше уж сама себя уничтожу». Тогда она инстинктивно подняла руку к шее, а потом, смутившись, опустила. Как будто испугалась, что он видел слишком многое.

Джинн нажал на замочек, и медальон раскрылся. Пухлый квадратик сложенной бумаги выпал ему в ладонь. Как по сигналу, женщина зашевелилась. Он быстро захлопнул медальон, а сложенный листок сунул себе в карман.

Женщина открыла глаза и попыталась оглядеться. Ее движения были неуверенными, как у раненой птицы.

— Ахмад, где мы? — Ее язык еще немного заплетался. — Что случилось? Почему я ничего не помню?

Неужели она правда потеряла память? Если Анна была без сознания, а другие свидетели ничего не видели издалека…

— Произошел несчастный случай, — сказал он, быстро импровизируя на ходу. — Пожар. Ты получила ожог и лишилась чувств. Я унес тебя оттуда, сейчас тебе уже лучше.

— Господи! Кто-нибудь пострадал? — Она попыталась встать на дрожащие ноги. — Нам надо вернуться туда!

— Это пока небезопасно, — его ум метался в поисках убедительных доводов, — но жертв, кажется, нет.

— А Анна…

Она вдруг замолчала, и Джинн увидел, как в ее глаза возвращается сознание и память.

Из ее рта вдруг вырвался страшный вопль. Она упала на колени и вцепилась себе в волосы. Джинн уже жалел об истории, которую придумал для нее. Он наклонился над женщиной, чтобы помочь ей встать.

— Не трогай меня!

Она вырвалась из его рук, вскочила на ноги и отступила назад. Со своими всклокоченными волосами и порванной одеждой, она выглядела словно злой дух в женском обличье — однажды он видел такого и предпочел бы никогда больше не встречать.

— Теперь ты понимаешь? — кричала она. — Понимаешь?! Я убила человека!

— Он был жив, когда мы уходили. К нему приведут доктора, и этот… как его… наверняка поправится. — Джини старался говорить с уверенностью, которую вовсе не чувствовал.

— Я забыла об осторожности, я позволила себе… Господи, что я наделала? И ты… Зачем ты унес меня оттуда, зачем ты лгал мне?

— Чтобы защитить тебя! Они уже звали полицию, и тебя бы арестовали.

— Ну и хорошо! Я должна быть наказана!

— Хава, послушай сама, что ты говоришь. Ты сядешь в тюрьму и расскажешь в полиции, что ты сделала?

Она задумалась, представляя себе, как это будет, и Джинн поспешил воспользоваться преимуществом:

— Никто не должен об этом знать. Никто ничего не видел, даже Анна.

— Это ты мне предлагаешь? — Она смотрела на него, полная негодования. — Притвориться, что ничего не было?

Конечно, она никогда так не поступит; это просто выше ее сил. Но он сам загнал себя в угол.

— Если бы я был на твоем месте, и если бы случайно напал на кого-то, и если бы этому не было свидетелей и не было бы способа признаться, не открыв всей правды про себя, — тогда, возможно, я бы так и сделал. Зло уже совершилось, зачем усугублять его?

— Нет, — покачала головой она. — Вот что выходит, если тебя слушать. Сегодня вечером я забыла об осторожности, и вот результат.

— Ты меня обвиняешь?

— Я никого не обвиняю, кроме себя, но мне бы следовало быть умнее.

— Но это мое дурное влияние заставило тебя свернуть на кривую дорожку, да? — Тревога за нее быстро превращалась в обиду. — А как насчет Анны — ее ты тоже обвинишь за то, что она заманила тебя на танцы?